В чём смысл жизни человека? Объясняет Виктор Франкл, психолог, прошедший Холокост, в своей книге «Сказать жизни – да». Прочитав эту великую, без преувеличения, книгу философа, психолога, ученого, я увидела, что мои, якобы проблемы вовсе таковыми не являются. И мне стало стыдно за себя, за то, что я не радуюсь жизни всеми силами своей души, не благодарю жизнь. Ведь я же счастливый человек! Я вдруг осознала это в полной мере! Интересно узнать, о чем книга?

Прежде чем перейти к обзору книги, важно несколько слов сказать об авторе. Виктор Франкл (годы жизни:1905-1997) – известный австрийский ученый, психолог и философ. Ему присвоено множество ученых степеней. Он написал более 30-ти книг по психологии, посвященных теории смысла жизни человека. Он заставил миллионы людей (я тоже в их числе) понять, в чем смысл их жизни.

Виктор Франкл пробыл в нацистских лагерях 3 долгих года – с 1942-го по 1945-й. Причем, до ареста у него была возможность уехать с женой в Америку , но визы не было у его родителей. Он понимал, что в концлагере родители не выживут без него. Не зная, как поступить, он отправился за ответом в Храм Святого Стефана в Вене. Он хотел получить «ответ с неба».

И получил его, придя домой. Отец дал ему кусок мрамора. Это был камень из одной из разрушенных синагог. На куске мрамора был фрагмент одной из Заповедей. Это была заповедь о почитании родителей. Он решил остаться и служить семье. Он не мог бросить своих родителей.

Я уверена, что именно благодаря этому героическому поступку, он мистическим образом смог выжить в нечеловеческих условиях концлагерей.

То, что Виктор Франкл выжил в концлагерях — невообразимое соединение закономерности и случайности:

• Случайностью можно назвать тот факт, что ни единого раза он не попал ни в одну из команд, которые формировались ежедневно для уничтожения.
• А закономерностью — то, что он остался жив в условиях холода, голода, пыток, но главное: сохранив до конца все принципы человечности.

Вы замечали, что часто можно провести параллель между предшествующими нашими поступками и последующими событиями ? Мы часто виним судьбу за наши беды и проблемы, не понимая того, что от нас самих и от наших поступков сегодня зависит наша жизнь завтра. Даже добрая мысль может спасти нас в сложной ситуации, а всего лишь один неверный поступок «испортить» нам всю жизнь.

Еще до начала войны Франкл написал книгу по психологии. Это была теория о смысле жизни. Рукопись он пытался сохранить в лагере, но безуспешно. В лагере смерти ему пришлось на себе проверить правильность своей теории. Он увидел, что в таких нечеловеческих условиях есть больший шанс выжить у людей сильных духом, а не у физически крепких людей.

Пройти такие ужасные испытания и сохранить свое человеческое лицо, ему помогала надежда увидеть свою жену среди живых. Это было его целью, его смыслом — выжить, чтобы встретиться со своей женой. Но когда он понял, что она, будучи хрупким созданием и находясь далеко от него, в другом концлагере, не сможет физически выжить в этих условиях, он дал себе слово выжить и сохранить все человеческие принципы, не превратиться в зверя, ради того, чтобы она приняла быструю, не мучительную смерть.

2. Вопрос смысла жизни. Объясняет психолог Виктор Франкл.

А теперь самое интересное. Подход Виктора Франкла был обеcкураживающе неожиданным для меня. Изначально мы неверно ставим вопрос о смысле жизни . Дело, оказывается, не в том, ЧТО МЫ ОЖИДАЕМ ОТ ЖИЗНИ, а в том, ЧТО ЖИЗНЬ ОЖИДАЕТ ОТ НАС . Каждый день и каждую минуту мы стоим перед выбором, как поступить, жизнь ставит перед нами вопросы. Мы же должны отвечать правильными поступками и действиями. И от того, как мы поступили в каждом конкретном случае, зависит, как сложатся обстоятельства в дальнейшем. Каким будет следующий вопрос, который задаст нам жизнь (= Бог).

Этот постулат был выведен Франклом, исходя из множества обстоятельств и событий в лагере смерти, где связи причины и следствия особенно очевидны и оголены.

Еще одна ценная идея автора: у каждого человека есть что-то большее, чем «я» : ответственность, забота о других, желание создать что-то значимое для людей. И тогда только человек себя чувствует по-настоящему счастливым, в этом главный смысл его существования. Причем, у каждого человека смысл жизни свой. Каждый человек стремится определить свой смысл существования, это двигатель жизни каждого.

Новейшие исследования показали, что 4 американца из 10 не видят какой-то конкретной и важной цели в своей жизни. 4 из 10-ти — это 40%.

Одновременно, исследования показывают, что у люди, которые имеют цель, смысл в жизни, более удовлетворены жизнью и имеют лучшее благосостояние, лучшее физическое и психическое здоровье, большую гибкость, более высокую самооценку и минимальный риск депрессии.

3. Обзор книги «Сказать жизни – да. Психолог в концлагере».

Как ученый, Франкл описал свои ощущения в лагере в различных фазах. Фазой шока он назвал 1-ю фазу. 2-ю фазу — фазой апатии . В это время в душе людей что-то умирает и включается защитная реакция — апатия. Фаза 3 – это фаза освобождения , когда появляется реакция полного отсутствия радости. Человеку требуется психологическая поддержка.

Защитные силы организма

Франкла поразило совершенство организма человека . Какие в нем скрыты возможности и резервы! Полгода заключенные носили одну рубашку, не моясь. Постоянно грязные после земляных работ, во время которых невозможно обойтись без ран. При этом, ни у кого не было воспалений или заражений. Работа на морозе полубосыми без теплой одежды. Но ни у кого не было даже насморка. Как такое возможно? В какой момент человеческий организм запускает такие защитные силы? В момент, когда наступает постоянная угроза жизни?

Голод

Автор рассказывает в книге не о глобальных ужасах, а о «маленьких» изнурительных ежедневных мучениях заключенных. Например, детальное повествование, о ежедневной борьбе автора с голодом, о способах растягивания на день невообразимо маленькой порции хлеба. Я как-будто сама ощутила это состояние, настолько реалистично оно описано.

Еда на день состояла из миски пустого супа, крохотного кусочка хлеба. Плюс была добавка — ужасная колбасы (мизерный кусочек) либо повидло (маленькая ложка). Для заключенных, которые тяжело работали и были постоянно на холоде в ветхой одежде, этого было невообразимо мало.

Человеку, который никогда не голодал, представить это состояние очень трудно. Представьте, что Вы стоите под холодным дождем, в грязи. И Вам надо долбить землю киркой. Вы постоянно ждёте сирены, которая позовёт на получасовой перерыв, единственный в каждом дне. Вы постоянно думаете, будет ли сегодня хлеб? Распухшими пальцами Вы ощупываете хлеб в кармане, отламываете по крошке, растягивая на целый день.

Тема, как использовать столь мизерную порцию хлеба, была важнейшей темой среди заключенных. Она породила даже 2 партии: партию, в которой придерживались мнения, что пайку надо съесть сразу и партию с мнением, что хлеб порцию надо растянуть на целый день. Первые выдвигали 2 довода: хлеб не украдут и хоть раз в день можно заглушить невыносимый голод. Франкл относился ко 2-й партии. Он рассказывает в книге о своих мотивах примкнуть к ней. Час пробуждения был одним из самых невыносимых часов в сутках. Сначала пронзительный свисток сирены, потом борьба с сыростью, холодом, когда распухшими ногами нужно было влезть в мокрые ботинки. И видеть, как плачут мужчины от боли израненных ног. Тогда-то и Франкл и хватался за хоть и слабое, но все-таки утешение – кусочек хлеба в кармане!

Самоубийство

Вы спросите, кому под силу бороться за жизнь в таких условиях? Ведь смерть по сравнению с жизнью выглядит наградой. Франк рассказывает, что действительно, практически у всех заключенных возникала мысль о самоубийстве. Сам он, как верующий человеком, сразу дал себе слово ни при каких обстоятельствах «не бросаться на проволоку». Он знал статистику и понимал, что ему навряд ли удастся избежать попадания в ежедневные селекции уничтожения.

Апатия

Франкл реалистично рассказывает об апатии. Она появляется у всех после шока. В начале заключенные с трудом выносили картины садизма. Но со временем люди начинали привыкать и уже не реагировали на крики от боли. Каждый день они сталкивались с больными, страдающими, умирающими и мертвыми, поэтому со временем начинали реагировать на них отрешенно и равнодушно.

Франкл, будучи врачом, был поражен своему бесчувствию. Апатия – это фактически специальный защитный механизм организма. Реальность вокруг сужается и человек концентрируется только на главной задаче: как сегодня выжить?

Всем очень советую прочитать эту книгу, чтобы понять и осознать, что не правильно жаловаться на удары судьбы. Создание благоприятных обстоятельств и счастливой жизни во многом зависит от нас, от того, как мы поступаем в каждом конкретном случае, сколько мы бескорыстно отдаем другим своего внимания, тепла, заботы и труда!

Еще один важный вывод, который можно сделать из книги, заключается в том, что каждому человеку свойственно стремиться определить смысл, цель своего существования . Это является двигателем, стимулом жизни, развития человека. Но у каждого смысл жизни индивидуален, у каждого он свой.

Желаю всем радоваться жизни, любить и мечтать!

Последний русский философ

Хоронили А.Ф.Лосева в ясный весенний день 1988 года, выдавшегося в истории России необычно свободным. Согласно последней воле покойного его отпевали по православному обряду. Он лежал в гробу в своих профессорских очках, совершенно неотделимых от его облика, над ним читали псалмы и пели литию, и едва ли уместное на похоронах чувство умиротворения нашло на меня на тесной аллейке Ваганьковского кладбища: это было «человеческое» погребение.

Года за три перед тем, готовя беседу с Лосевым для «Вопросов литературы», я ездил к нему на дачу, в ослепительно солнечный, после августовского ливня, день, - и там, на веранде, в проеме его рубашки блеснул мне в глаза потаенный крестик. Помню, я нимало не удивился этому открытию, почувствовал, что так и должно быть и что загадка моей «трудной» беседы с ним кроется во внутренней борьбе и скрещении его различных «вероисповеданий».

Беседа была действительно трудной. До нее я с Лосевым не встречался, но мне давно хотелось разобраться, на чем основывается его видение любезной ему античности и почему так пристрастна, безжалостна его критика возрожденческого субъективизма. Он принял меня поначалу с рассеянной доброжелательностью, но затем, по мере нарастания моих вопросов, вдруг ощетинился и едва не выгнал за дверь. Я лез ему в душу - и он не стерпел. Я был не столько беспардонным, сколько въедливым, в моем поколении это считалось вполне нормальным, в его - грозной провокацией.

Мы жили в разных мирах, хотя и в одной системе, только я помещался на оттаявшей ее стороне, а он - на ледяной и смертельной. У него были свои взаимоотношения со временем: оно двигалось и стояло на месте, оно двигалось и возвращалось внезапно к той точке, где в первый раз остановилось. Оно остановилось для него не потому, что фаустовская душа исследователя заключила сделку с дьяволом, а потому, что дьявол XX века вообще терпеть не мог фаустовскую душу и целенамеренно шел к ее истреблению.

В ответах Лосева были то дерзость, недоступная позднейшему, осмотрительному и «редуцированному» уму, то паническая осторожность, для человека 80-х годов казавшаяся заведомо излишней. Он жил сразу во всех десятилетиях нашего века и своей жизни. Его физическая слепота позволила ему разменять возможность передвижения в пространстве на возможность беспрепятственного движения во времени. Я видел перед собой то восторженного почитателя своего современника Вяч. Иванова, то безжалостного, задиристого борца с позитивизмом, молодого автора «Философии имени», то погорельца военного времени, то создателя титанического труда по истории античной эстетики, но возникали попутно лакуны, недомолвки, несуразицы, ведущие к недоразумениям.

Он предложил озаглавить беседу «В борьбе за смысл» - я только глазами заморгал и стал спорить, но он настаивал; было нелепо: название словно пришло со страниц журнала «Под знаменем марксизма»; эти «знамена» с двойным профилем давным-давно пронесли; их зловещий шелест навсегда остался у него в ушах. Он нехотя сдался.

Мне рассказывали, в 20-е годы он был театралом, по восемь раз на неделе ходил на спектакли (в воскресенье - дважды), я поинтересовался:

Что значит для вас Мейерхольд?

Он вдруг заорал (буквально):

Ты о ком меня спрашиваешь?! Его же вместе с женой Сталин зарубил!!!

Он сидел через стол, взволнованный и негодующий - на меня, на себя - ведь он проговорился, отношение вырвалось: «зарубил». Открывши рот, утратив на время дар речи, я смотрел на него.

Алексей Федорович! - вскричал я, приходя в себя. - Так Мейерхольд давно уже реабилитирован!

Из мглы 30-х, влекомый магическим словом, он вдруг вынырнул в «предрассветный туман» середины 50-х:

Реабилитирован? - с живейшим интересом, как будто последняя новость.

Он обрадовался. Его беспамятство было слишком избирательно, чтобы объясняться лишь возрастными причинами, он наизусть цитировал и любимых поэтов, и прозаические пассажи из Розанова, дело было в другом: память о «зарубленном» Мейерхольде была бесконечно глубже памяти о его реабилитации, залегала на совершенно ином уровне: одна память готова была «зарубить» другую бесчисленное количество раз, как в ночном кошмаре.

Но было и обратное: говоря о русской интеллигенции, он неожиданно рассердился, я смутно догадывался о смысле глобальной претензии - он имел в виду интеллигенцию начала века, дружно идущую («веховцы» как исключение только подчеркивали общее правило) к катастрофе «под знаменем» позитивизма.

Ну а ваше мировоззрение разве не интеллигентское? - вступился я за интеллигенцию.

Толстой был интеллигентом, - сказал он резко. - Ленин был интеллигентом, а у меня свое - лосевское.

Он не испугался противопоставления, словно не понимая, где следует и где не следует бояться, не уяснив себе того, что последующие поколения чувствовали кожей, усваивали с рождения, у него была, в сущности, неуклюжая система страха, отличительная особенность свободного и затравленного человека.

Особенно он восставал против моего интереса к его биографии, и справедливо: там был подвох. Я шел в своих вопросах год за годом, и поначалу это выглядело невинно: интерес к становлению его как философа и филолога был в рамках установленных приличий. То, что он никогда, как выяснилось, не был в Греции (и вообще за границей был лишь однажды, в Германии, до первой мировой войны) - факт настолько вопиющий и в то же время настолько обыденный для подобной русской судьбы, что с ним нужно обращаться с особой осторожностью. Так легко здесь соскочить в либеральное сетование и разродиться банальной формулой, обличающей «жестокий век» (ну, разумеется, и Пушкин был тоже «невыездным»). «Клевать» режим за невыезды Лосева значит, в сущности, предполагать за режимом довольно широкую способность к непоследовательности, тем самым к гибкости, ему несвойственной органически, а следовательно, в известной мере недооценивать его как режим. Философ мог либо эмигрировать, либо остаться здесь и погибнуть, по крайней мере как философ.

Когда ведущих философов-идеалистов выставили из страны в 1922 году, погрузив на корабль в приказном порядке (то-то был корабль дураков!), Лосев был еще недостаточно известен, чтобы отправиться в тоже плаванье, а когда он - благодаря несовершенствам еще не стабилизировавшегося режима - стал известен своими печатными трудами, «корабли» поплыли в другом направлении. Он оказался человеком «абортированной» философской судьбы, которому выпало сыграть трагическую роль последнего русского философа, и мне приходит на ум еще только одна судьба - молодого одаренного неокантианца, который мог «соперничать» с Лосевым. Это, понятно, Бахтин. (Кстати, в беседе со мной Лосев о Бахтине высказался не то чтобы восторженно - естественно, его не могла привлекать бахтинская концепция Рабле - но весьма уважительно.)

Лосев с похвалой отозвался о всем десятилетии 10-х годов, словно оно не было расколото надвое непоправимо и навсегда, - он так горел тогда философией, так увлекся, что, казалось, не то чтобы не заметил - не придал должного значения… Впрочем, не так. Судя по работе о Скрябине (1919–1921), Лосев связывал с революцией надежды на избавление мира от власти мещанства, ему в этом смысле были близки все антимещанские бунты символизма, он ждал от революции очищения.

««Я» Скрябина, - писал Лосев, - пророчество революции и гибели европейских богов, и не особенно дальновидны были наши доморощенные, интеллигентские дипломаты, когда они посмеивались над постановкой скрябинского «Прометея» в Большом театре во дни годовщины Октябрьской революции. В Скрябине - гибель Европы, разрушение «старого строя», не политического, но гораздо более глубокого, гибель самого мистического существа Европы, ее механистического индивидуализма и мещанского самодовольства, и уж не устоит политический строй, когда все внутри сгнило и индивидуализм перешел (совсем по Гегелю) в свое отрицание: Только теперь, после Скрябина, чувствуешь, какая бездна мещанства и мелочности и какая сила отрыва от живого бытия царит в основании всей, этой длинной и скучной «истории новой философии» и какая вековая несправедливость, рабская зависть и жульническая боязнь царит в суждениях наших авторитетов о Средних веках и античности, знавших столь великую философию и столь целостные и жизненные умозрения».

Это отношение к революции, любование ее радикальностью, напоминает ту сцену из пастернаковского романа (любопытно, что Пастернак и Лосев служили воспитателями в одной и той же московской семье богатых прибалтийских немцев: Лосев пришел на смену Пастернаку; я спросил, что стало с их «августейшим» воспитанником Вальтером Филиппом - Лосев не знал), когда доктор Живаго приходит в восторг по поводу произошедшего, подчеркивая антиобывательскую сущность переворота.

«- Какая великолепная хирургия! Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали.

В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально-близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого…

Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуло в самую гущу продолжающейся обыденщины, без внимания к ее ходу. Оно начато не с начала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое».

Вспомним, однако, как сожалел Живаго впоследствии об этих поспешных своих словах, даже видел в них причины последующих несчастий как некоего верховного возмездия. Но еще было десятилетие «отсрочки».

В изложении Лосева 20-е годы выглядели достаточно сносными. Я думаю, у него не было времени более внимательно присматриваться к эпохе, которая, по меньшей мере, не мешала: Н.Я.Мандельштам видела в ней систематическое свертывание свобод. Лосева хранил творческий эгоизм: можно ли писать, глотая газеты и прислушиваясь к тому, как скрипят закручиваемые гайки? В этом невнимании был урок: непростой, неоднозначный, запавший мне в душу.

А когда разговор зашел о конце 20-х, Лосев стал петлять, словно я устроил погоню. Я знал по слухам, что его посадили, но он не только не признался в этом, но так построил свою речь, наполнив ее всякими мелкими подробностями относительно своего преподавания, что я не мог даже вычислить времени «посадки» и, не осмеливаясь спросить в лоб, ушел с ощущением, что слухи сильно преувеличены и дело обошлось испугом.

Все смешалось… Он стал настаивать на том, чтобы я ввел в беседу факт его обращения к марксизму. Называл точные даты: 1925 год, когда он прочел «Диалектику природы» Энгельса в русском переводе (уже тогда, значит, возникала потребность в самообороне), и 1934 год - «Философские тетради» Ленина. Я сомневался: стоит ли об этом? Он был непреклонен.

Он пытался сговориться с марксизмом на почве обоюдного признания абсолютной истины. Но, в сущности, это был не сговор, а отчаянная игра, опасная хитрость, вот только кто кого в конечном счете? Его марксизм был всегда - по крайней мере, так мне казалось - «потемкинской деревней», меня поражала безыскусность его построений. Все эти рабовладельцы, рабы в его рассуждениях об античности выглядели как статисты, собранные для массовых съемок из среды старшеклассников-шалопаев, мечтающих прогулять занятия. В общем, какая-то ерунда, но с благородным подтекстом: где материя и рабство главенствуют, там невозможна личность. Непонятно, однако, где кончалась стратегия исторических аллюзий, где начиналась тактика примирения. Казалось, он все сознательно портит, портит свой огромный труд, чуть ли даже не с оттенком мазохизма. И я не знаю, как оценить степень случившейся порчи. С одной стороны, фанерность построений позволяет не слишком на них задерживаться, искать за ними подлинные мысли, но с другой - «порча» проникала нередко и в глубь размышлений, и последние стали вызывать у некоторых античников своеобразную диалектику раздражения, словно их водят за нос: ортодоксы подозревали хитрости стратегии, либералы отвергали тактику (особенно, конечно, после «оттепели»). На это Лосев мог бы ответить хрестоматийными словами Лукреция: «Feci quod potui faciant meliora potentes» («Сделал я все, что мог, пусть другие сделают лучше»).

Очень неохотно Лосев рассказал мне об «издании автора», под таинственным грифом которого выходили его философские книги на пороге 30-х годов, - мистификации, созданной в согласии с влиятельным государственным издателем и цензором, убежденным марксистом, убежденным, помимо всего прочего, и в том, что лосевские книги должны выходить. Я не понимал, однако, почему так неохотно повествуется эта история, пока не узнал - уже после его смерти, - что он, пренебрегши цензурными купюрами, опубликовал первоначальный текст «Диалектики мифа», за что и поплатился.

Когда молодой Лосев, как и многие символисты, открывал для себя (в частности, в музыке Скрябина) заманчивые бездны языческого демонизма, его позиция оказалась достаточно амбивалентной. Утверждая в статье о Скрябине, что «христианство знает, что демоны - зло; против них у него есть верные средства, вся эта нечисть падает бездыханной перед лицом Божиим, и креста довольно, чтобы она была обессилена»,

Лосев с интересом отмечает, что в язычестве «нет ощущения зла в демонизме; демоны суть те же существа, может быть, лишь рангом ниже».

Очевидная нелюбовь философа к «механистическому новоевропейскому миросозерцанию» влечет его если не к приятию, то к заинтересованному анализу «мистического анархизма» Скрябина, ценность которого заключена в подрыве «обыденных» ценностей:

«Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и сделать что-то небывалое и ужасное, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным. Нет уже больше никаких норм и законов, забываются всякие правила и установки. Все тонет в эротическом Безумии и Восторге. Нет большей критики западноевропейской культуры, чем творчество Скрябина, и нет более значительного знака «заката Европы», чем эта сладость экстаза, перед которой тяжелая громада библиотек и науки - пыль и прах, летающий легче пуха».

И словно возмездие, даже не за солидарность со Скрябиным, а за весьма сдержанную попытку сочувственно отнестись к «сладости экстаза» лишь как к знаку кризиса европейского миросозерцания, приходит реальная гибель библиотеки при аресте философа в 1930 году.

«Не могу выразить тебе всей силы своего раздражения, озлобления и дикого отчаяния, - пишет Лосев жене в пронзительных письмах из лагеря, - в которые я погружен этим известием. До последней минуты я надеялся на сохранение библиотеки и научного архива, уповая, что Бог не тронет того, на что Сам же наставил и благословил. Что мне теперь делать? Гибель библиотеки - это удар, который, чувствую, даром не пройдет. Дело также и не в том, что власти не разрешили оставить библиотеку наверху. Тут дело не во властях. Можно ли остаться спокойным за более высокие ценности, которые делают возможным такое безобразие и возмутительное попрание всего святого и высокого?! Не нахожу слов, чтобы выразить всю глубину своего возмущения и негодования, и готов, кажется, бунтовать против всего, во что всю жизнь веровал и чем жил… Погибла последняя надежда на возвращение к научной работе, ибо что я такое без библиотеки? Это все равно, что Шаляпин, потерявший свой голос, или Рахманинов - без рояля. Что буду я делать, я, музыкант, потерявший свой инструмент, который нельзя восстановить никакими силами?»

Лосев стремится здесь же понять, за что он наказан лишением библиотеки:

«Неужели моя любовь к книгам в какой-нибудь степени сравнима с плюшкинским скопидомством, достойным, действительно, лишь разрушения и возмездия?.. Неужели творения великих людей не были для меня духовной пищей, мировой атмосферой мысли и чувства, вырвавшей меня из недр окружающего мещанства и пошлости?»

Опять возникает обманчивый призрак мещанства и пошлости, однако в письмах из лагеря отношение к «обыденному» порядку жизни в целом резко меняется: Лосев вспоминает масленицу, блины совсем по-розановски, как истинные устои жизни. А что касается языческих экстазов, то Лосев, я думаю, глубоко проникся розановской мыслью:

«Когда болит душа - тогда не до язычества. Скажите, кому с «болеющей душой» было хотя бы какое-нибудь дело до язычества?»

В том же цитированном письме Лосев описывает способ жизни, который был выработан им и его женой для того, чтобы жить полноценной жизнью, но который, с точки зрения властей, мог выглядеть лишь «внутренней эмиграцией»:

«Мы с тобой за много лет дружбы выработали новые и совершенно оригинальные формы жизни, то соединение науки, философии и духовного брака, на которые мало у кого хватило пороху. Соединение этих путей в один ясный и пламенный восторг, в котором совместилась тишина внутренних безмолвных созерцаний любви и мира с энергией научно-философского творчества, - это то, что создал Лосев и никто другой, и это то, оригинальность, глубину и жизненность чего никто не может отнять у четы Лосевых».

Уничтожение библиотеки и разрушение «духовного брака» воспринимается философом как «изнасилование нашей жизни, изгнание во тьму и безумие, ограбление и святотатство великого храма».

Разумом понимая всю абсурдность богоборчества, он становится богоборцем:

«…Душа моя полна дикого протеста и раздражения против высших сил, как бы разум ни говорил, что всякий ропот и бунт против Бога бессмыслен и нелеп. Кто я? Профессор? Советский профессор, которого отвергли сами Советы! Ученый? Никем не признанный и гонимый не меньше шпаны и бандитов! Арестант? Но какая же сволочь имеет право считать меня арестантом, меня, русского философа! Кто я и что я такое?»

Глубочайшее отчаяние перемежается с горькой иронией, «возвышенный» страх смерти переплетается с «подлым» страхом умереть «под забором»:

«И когда я околею на своем сторожевом посту, на морозе и холоде, под забором своих дровяных складов, и придет насильно пригнанная шпана (другой никто не идет) поднять с матерщиной мой труп, чтобы сбросить его в случайную яму (так как нет охотников рыть на мерзлой земле нормальную могилу), - вот тогда-то и совершится подлинное окончание моих философских воздыхании и стремлений, - и будет достигнута достойная и красивая цель нашей с тобой дружбы и любви».

Читая эти строки, я вспоминал слова Лосева из моей беседы с ним: «…Я, начиная с 30-го года, совершенно легко и свободно стал применять марксистские методы, конечно, со своим собственным и специфическим их пониманием».

Специфика этого понимания, в лагере, в то время когда «Правда» и «Известия» ударили по философу, роющему Беломорканал, в один и тот же день в декабре 1931 года статьей Горького «О природе», рождалась в муках таких вот мыслей:

«Как не хочется умирать! Стою я как скульптор в мастерской, наполненной различными планами и моделями и разнообразным строительным мусором и не содержащей ни одной статуи, которая была бы совершенно закончена. Ничего я не создал, хотя приготовился создать что-то большое и нужное, и только-только стал входить в зрелый возраст, когда должна была наступить кульминация всей работы и творчества. Тяжело умирать накануне больших работ и в сознании обладания большими средствами и материалами для этих работ».

Можно спорить о том, наступил ли Лосев впоследствии, выйдя из лагеря, «на горло собственной песне» или же он действительно «перевоспитался». В конечном счете он прошел через такую трагедию богооставленности и страха смерти, что «перевоспитание» могло и состояться, возможности даже сильных духом людей не безграничны. Режим готов был еще смириться с существованием «чудаковатого» преподавателя древних языков и историка античной эстетики, но свободного философа он стерпеть не мог. В середине 30-х годов Лосева извещает высокий партийный чин (классическая сцена отечественного кафкианства): мифом можно заниматься только античным, вместо философии займитесь эстетикой. И Лосев понял, что выбора нет. Также, как и тогда, в сорокалетнем возрасте, его мастерская до конца жизни осталась не использованной по прямому назначению (а Бахтин, ушедший из философии в филологию? Как в современной физике существует теория неразвернутых измерений, так в русской культуре XX в. существует тема неразвернутых направлений… Правда, у Бахтина «потемкинские деревни» не выстроились). Режим убил философа, и это было неизбежное убийство, ибо речь шла об убийстве философии. Убивали, конечно, любое свободное творчество, убивали поэтов, но поэзия все-таки допускалась, извращенная, оболваненная, она полагалась по штату, философы должны были исчезнуть как «класс», замененные идеологами. Палач и жертва неспешно, но верно шли навстречу друг другу все 20-е годы, движение было неумолимо - если посмотреть на это современными глазами, - здесь был прямо-таки античный фатализм, и жертва не могла не оступиться, и палач не мог не соответствовать своей профессии. Режим убил «вредного» философа, но с удивившей, наверное, самого себя снисходительностью допустил «безвредного» ученого. Таким образом, в судьбе Лосева мы обнаруживаем предельную мягкость предельно беспощадного режима, не оценить которую по достоинству ученый не посмел.

Уйдя с головой в исследование античности, Лосев не мог, однако, не сверять своих исследований со своим особенным, экзистенциальным опытом, глубоко интимным, потаенным и вместе с тем рвущимся наружу. Раздавленный смертельным страхом ученый тем не менее «помнил» о философе, и только этим я способен объяснить его неискоренимую пристрастность. Она прорвалась в «Эстетике Возрождения», ошеломив многих, но ярость, направленная против ренессансного человекобожия, плодившего горы трупов в трагедиях Шекспира, была на самом деле направлена против вчерашних палачей. Я, может быть, скажу ересь, но мне думается: каких же мучений стоила Лосеву работа над многотомной историей античной эстетики, равная, именно по работе, тому труду, который мог бы осилить Лосев-философ! Не случайно вырвалась у него эта мысль: «Античность, как я ее понимаю, мне очень близка в смысле предмета изучения, я ее очень люблю, но… я думаю, что вся античность все-таки представляет собой определенный период в истории культуры, в истории философии, в истории науки, период весьма недостаточный и ограниченный».

То есть занимался более полужизни «недостаточным и ограниченным» периодом, когда нужно было бы (но нельзя, нельзя!) заниматься своим творчеством! Когда я его спросил, считает ли он себя счастливым человеком, он помолчал и спросил меня, который час и не пора ли закругляться.

Правда, занимался же он все-таки Вл. Соловьевым! Нет лучшего введения в русскую философию, чем Вл. Соловьев. В своей ранней работе «Русская философия» (1918) Лосев поставил перед собой задачу, актуальность которой сейчас, в момент возрождения интереса к русской философии конца XIX - начала XX века, трудно переоценить. Речь идет о своеобразии метода русской философии, ее связи с художественными и мистическими типами сознания, а главное, о ее «синтетической религиозной целостности» (Н.Бердяев), изначальной экзистенциальности. В отличие от западных философов, справедливо писал молодой Лосев, «русские больше переживают (курсив мой. - В.Е.) свою философию», которая являет собой «до-логическую, до-систематическую, или, лучше сказать, сверх-логическую, сверх-систематическую картину философских течений и направлений».

Определяя общие формальные особенности отечественной мысли, Лосев подчеркивал, что «художественная литература является кладезем самобытной русской философии», ее решения основных жизненных проблем Лосев называл «философскими и гениальными».

Наибольшее внимание Лосев всегда уделял Вл. Соловьеву; многие другие философские и литературные фигуры второй половины XIX века виделись ему преимущественно как соловьевское «окружение». Такой интерес к Соловьеву понятен. Во-первых, с точки зрения академической школы, которую прошел Лосев, Соловьев наиболее фундаментальный русский философ, создатель собственной философской концепции, идеи «духовной телесности». Во-вторых, Соловьев - поэт и мистик, то есть носитель живого творческого опыта. В-третьих, он близок Лосеву своим пророческим даром, богоборчеством, предчувствием апокалиптических катастроф, которые пережило лосевское поколение. Лосева, безусловно, волнует и привлекает то, что «Соловьев весь без остатка сгорел в огне и ужасе своих апокалиптических предчувствий», его философия и жизнь теснейшим образом связаны, его образ - целостный, и именно созданию этого целостного образа посвящает Лосев свои позднейшие работы о Соловьеве.

Но если статья 1918 года написана во многом учеником Соловьева, раскрывающимся и ищущим свою «самость» философом, то позднейшие работы о Соловьеве написаны, как мне кажется, не без грусти, блестящим интерпретатором, оценившим жизненный подвиг состоявшегося философа. Это - ностальгия по реальному свободному мышлению, изучение более счастливого, но тоже постепенно утрачивающего радужные надежды alter ego. В самой тональности лосевского анализа я ощущаю печальную радость совпадений. Разве не думая о природе своей личности, и подытоживая жизненные раздумья, и искусно надевая соловьевскую «маску», Лосев пишет о том, что

«Вл. Соловьев - это в основном светлая, здоровая, энергичная, глубоко верующая в конечное торжество общечеловеческого и всечеловеческого идеала натура… И тем не менее… (он. - В.Е.) пришел невольно для себя к той философской позиции, которая уже была лишена у него жизнерадостных оценок современности и которая чем дальше, тем больше стала отличаться чертами тревоги, беспокойства, неуверенности и даже трагических ожиданий».

Эти черты, которые действительно свойственны позднему Соловьеву, к счастью, никогда не допустят превращения образа философа в националистическую икону. Соловьев видел слабости современной ему позитивистской западной философии (молодой Лосев смотрел на позитивистов его глазами), но еще большую опасность Соловьев видел в квасных теориях, отчасти присущих позднейшему славянофильству, его интерес к католицизму далеко не случаен. С явной симпатией повествует Лосев о том, как Соловьев, не считаясь со славянофильствующим московским общественным мнением, отстаивал собственную точку зрения. Этот момент соловьевского миросозерцания нужно иметь в виду, когда речь заходит о смысле русской философии начала XX века, наследницы традиций Соловьева.

Анализируя тему Востока и Запада у раннего Соловьева, Лосев отмечает их противостояние, «с чем тоже можно встретиться в больших трактатах Соловьева и что тоже осталось у него навсегда, впрочем, как можно заметить, совсем не в славянофильском духе».

Постоянным стремлением восточных религий, по мнению Соловьева, было «заставить человека отвлечься от всей множественности, от всех форм и таким образом от всего бытия».

Западная же тенденция, наоборот, в том, чтобы «пожертвовать абсолютным и субстанциональным единством множественности форм и индивидуальных характеров».

Соловьев ищет синтеза во вселенской религии, которая «призвана соединить эти две тенденции в их истине».

Программа Соловьева, как показывает Лосев, оказалась утопической, но самое выявление противопоставления по-прежнему необходимо для понимания сущности конфликта. Поиски путей его преодоления стали бы важной вехой в формировании нового, постутопического способа мышления.

Умудренный страшным опытом, Лосев не спешил поверить в чудеса обновления. Незадолго перед его кончиной я как-то зашел к нему, в его староарбатский дом, поздно вечером. Пили чай. Конечно же, мы были с ним, повторяю, люди из разных миров, но нас несколько сблизила та беседа, которая вышла в «Вопросах литературы». Не забуду, как после ее опубликования он неожиданно обнял меня, поцеловал и объявил: «А мы с тобой мужики хитрые…» За чаем я сказал:

Все-таки, как хотите, Алексей Федорович, а что-то меняется.

Он слегка склонил голову набок и скептически полуулыбнулся. У него было такое выражение, словно он сейчас сразу устанет - и тогда все. Устанет от человеческой глупости, необоснованных надежд, устанет и обособится, уйдет в себя. Нужно было спешить, пока он не «ушел». Мне ничего не хотелось, кроме как его обрадовать:

Алексей Федорович, Горбачев говорит, что общечеловеческие ценности выше классовых.

Он помолчал…

Так и говорит?

Ну что же, это серьезно, серьезно…

В размышлении о «негарантированном» будущем мы осушили стаканы самого философического русского напитка - крепкого чая.

1989 год Виктор Ерофеев

Увеличить шрифт

Философ Виктор Феллер: "Американцы как нация являются полудикарями"

• 15:37, 17 марта 2016
• Комментариев

В Саратове прошло заседание Философско-гуманитарного Земского клуба "Росс-XXI век". Философ Виктор Феллер выступил с докладом "Pax Americana или Pax Альтернатива?". Публикуем текст этого выступления.

Рассмотрим взаимосвязанный комплекс вопросов: смогут ли США управлять миром в ближайшие десятилетия? В чем будет заключаться и к чему приведет это их "управление миром"? Какие сценарии развития нынешнего геополитического противостояния наиболее вероятны? Какие "движущие силы" и "ключевые игроки" определяют внутреннюю и внешнеполитическую стратегию США?

В центре нашего рассмотрения находится внутренняя структура власти Соединенных Штатов (включая власть "движущих идей") . Именно она, собственно, и генерирует стратегический курс. То, что сейчас происходит в этой структуре власти, не может не настораживать, ибо в ответ на угрозы и вызовы времени, эта оригинальная структура готовит довольно архаичные ответы, какие, например, мог бы дать Израиль с его судьями или Вавилон с его жречеством.

1. В основе любого прочного геополитического влияния любой страны мира находится не только сила, но и привлекательность демонстрируемых ею социально-политической и духовно-культурной моделей. Очевидно, что США в XX веке смогли создать и успешно продемонстрировать миру обе модели. Но с возникновением Американской мировой империи после крушения СССР, за взлелеянным мифом об Америке постепенно открывается голая действительность холодных властных структур.

Посмотрим на основные элементы этой пугающей реальности через призму развернувшихся в последние два десятилетия в Соединенных Штатах дискуссий. Самое большое препятствие, которое, видимо, уже в среднесрочной (10-15-20-летней) перспективе поставит под сомнение главенствующую роль США в мире, лежит, по-моему, в духовной сфере. И здесь я хотел бы сослаться на высказывание знаменитого испанца Хосе Ортега-и-Гассет : "Америка, - говорит он, - сильна своей молодостью, которая служит современному культу "техники", как служила бы культу Будды, будь на повестке дня буддизм. Но при этом Америка только начинает свою историю. Ее тревоги и распри еще впереди. Ей предстоит еще много перевоплощений, в том числе - полярных практицизму и культу техники … Я всегда, стараясь не сгущать краски, утверждал, что это полудикий народ, закамуфлированный новейшими изобретениями … Америка еще не испытана жизнью; наивно думать, что она способна править (миром - Ф.В.)".

Иначе говоря, американцы как нация являются полудикарями, призванными обновить мир, разрушив его, но не управлять им, как сейчас они это пытаются делать. Но возникает вопрос: что такое американский полудикарь? И на этот вопрос есть два ответа: тот варвар, что сейчас пытается управлять миром - несет некое болезненное, декадентское начало; тот полудикарь, что притаился за его одутловатым телом - несет разрушительное, но и обновляющее начало. Не тот ли это Великий Хам? Не тот ли это Гог, который ждет выхода из глубин Азии (или Африки, или Латинской Америки?) своего брата Магога?

Говоря об "американском кредо" и тайне американизма, знаменитый Самюэль Хантингтон предупреждает об ошибочности отождествления самосознания американцев с этим "американским кредо". "Политическое самоопределение, - говорит он, - дало американцам основание утверждать, что они живут в "особой" стране, чья идентичность определяется не атрибуцией, а базовыми принципами, и что Америка - "универсальное государство", чьи государственные принципы применимы ко всякому человеческому обществу. "Американское кредо" породило "американизм" - политическую идеологию, комплекс догм, сравнимый с социализмом и коммунизмом … Вдобавок американизм, как замечали многие зарубежные исследователи, обрел свойства религии … Начав с изгнания лоялистов и конфискации их собственности, американцы не остановились перед преследованием, изгнанием и уничтожением тех, кого они подозревали в неуважении к "американскому кредо"".

2. И вот, как это часто бывает в истории, сразу же после долгого и трудного подъема наступает падение в пропасть. Следствие прогрессирующего упадка американизма, декаданса и варварства- появление суррогатных сфер в наиболее высоких и сложных областях социальной, культурной, политической и экономической жизни. Ведь именно высокие сферы культуры и общества в наибольшей мере зависят от духовного содержания национальной культуры. Извращение принципов капиталистической рыночной экономики стало следствием отрыва "управляющего контура" экономики от собственно экономики, производящей реальный продукт. Злокачественные мутации обнаруживаются и в интеллектуальной элите Америки, которые проявляются в мировоззрении и образе жизни особого слоя "золотых мальчиков", "богемной буржуазии" ("бобо") , называющей себя "креативным классом".

"Жизнь бобо, - говорит американский социолог Дэвид Брукс , - это мир широкого выбора, но лишенный беззаветной преданности, как, наверное, и глубочайших озарений … Дорога к бесконечному выбору, возможно, приводит к недопринципам и полусвободам, к умеренной, но бесцветной жизни. А в окрашенных всеми оттенками серого сердцах нет место героизму, вдохновению, абсолюту. Бывает, оглядываясь по сторонам, я думаю, что совместить несовместимое нам удалось, только став поверхностными - мы просто откинули глубокие мысли и высокие идеалы, которые бы мучили нас, если б мы оценивали себя в соответствии с ними…".

Лучшие таланты "креативного класса" обслуживают интересы финансовой олигархии. Фактически именно их усилиями мировой фондовый рынок превратился в огромное казино, где выигрывает только крупье. Джозеф Стиглиц указывает на то, что разбухание финансового сектора приводят к "растрате самого редкого ресурса - наших человеческих талантов", которые идут не в науку или медицину, а в банки и хедж-фонды. В итоге автор вынужден признать, что в последнюю четверть XX века в Соединенных Штатах возникла "система суррогатного капитализма". Доведенный до крайности конформизм "креативного класса" требует защиты и компенсации в агрессивной внешней политике. Вот тут эти "диванные войска" готовы постоять за правду! "В международной сфере, - пишет тот Д.Брукс, - это означает принятие присущих великой державе обязательств по продвижению демократии и прав человека, по употреблению нашего могущества в соответствии с американскими идеалами".

Возникла система и суррогатной публичности американской демократии. Аналитик авторитетного Совета по международным отношениям (СМО) Чарльз Капхен обращает внимание на то, что средства массовой информации "подменили собой муниципальные советы в качестве арбитров американской политики» и на место "состязания в идеях и характерах" поставили деятельность "профессиональных политтехнологов и медиаконсультантов". Порочный круг: "безразличный и циничный электорат - безответственность и своекорыстие выборных должностных лиц" характеризует, по его мнению, утрату "стабильности и надежности современных политических институтов Америки".

3. Суррогатный характер приобрели не только системы современного финансового капитализма и представительной демократии, но система гуманитарного образования и система формирования общественного мнения. "За успешностью правдоподобной лжи, - пишет Джейн Джекобс , - стоит уже давно закрепившийся в Северной Америке отрыв от реальности, замена сущности имиджем. Если имидж достаточно привлекателен, существо дела не имеет значения. Что блестит, то и золото … Изготовление фальшивого имиджа превратилось в выгодный бизнес в Северной Америке и стало стержнем формирования и функционирования правительства США. Легионы наемных лгунов не покладая рук трудятся над тем, чтобы отделить реальность от имиджей всех видов…".

Идет целенаправленное разрушение исторического образования и в целом исторического сознания: "В прошлом имперские и колониальные правительства, - пишет Самюэль Хантингтон, - поддерживали существовавшие в той или иной стране меньшинства, дабы облегчить себе правление, которое осуществлялось по принципу "разделяй и властвуй". Правительства же национальных государств пытались добиться объединения своих граждан, развития национального сознания … Вплоть до середины двадцатого столетия точно так же вели себя политические лидеры Америки. Однако в 1960-х и 1970-х годах они стали предпринимать шаги, целью которых было ослабить культурную и идеологическую идентичность Америки... Надо сказать, что явление, когда национальные лидеры приступают к деконструкции нации, не имеет прецедентов в истории человечества".

4. Почему правящие круги Соединенных Штатов не препятствуют происходящим деструктивным изменениям в основополагающих структурах американского общества? Вряд ли тут убедительна теория заговора, так как все делается достаточно открыто и имеет мощную поддержку. Так обычно ведут себя адепты апокалиптических сект. В этой связи возникает подозрение в том, что в США существуют влиятельные круги, которые являются поклонниками апокалиптической секты, пусть и "на современный лад". А ведь, действительно, многие авторитетные неоконсерваторы (неоконы) выросли из троцкистских кружков 1930-х и 1940-х гг., троцкизм же был секуляризованным подобием апокалиптической секты, целью которого было "раздуть мировой пожар", в огне которого, согласно гегелевской диалектике, родится новое счастливое общество.

Пол Кругман утверждает, что жестко централизованная "обширная тайная организация", включающая ряд мощных "мозговых трестов", поставила в шестидесятые-семидесятые годы XX века под свой контроль Республиканскую партию. "Старые" неоконсерваторы пятидесятых были оттеснены вошедшими в их структуры выходцами из Демократической партии, а наиболее крепкое ядро в этой новой генерации неоконсерваторов составили как раз бывшие троцкисты. После прихода к власти на рубеже 1970-х и 1980-х годов, этими новыми неоконсерваторами (неоконами) была выработана имперская стратегия, позже принятая, с определенными нюансами, американским истеблишментом обеих правящих партий. Отправной пункт их исходной, но, видимо, время от времени корректируемой с помощью "конституционных поправок", внешнеполитической доктрины - всемерная поддержка Израиля. Конечный пункт - построение "благожелательной" американской мировой империи. Согласно их замыслам, построение жесткого каркаса власти этой империи должно начаться с соседей Израиля, то есть на Ближнем Востоке. Л.Муравьец откровенничал еще в девяностые: "Ирак - тактическая цель, Саудовская Аравия - цель стратегическая, Египет - главный приз". Теория, отвечающая на вопрос "как?", представлена М.Лиденом в духе А.Даллеса и Г.Киссинджера : "Упрочение стабильности - миссия, недостойная Америки, тупиковое направление международной политики. Мы не хотим стабильности в Иране, Ираке, Сирии, Ливане и даже в Саудовской Аравии; мы хотим, чтобы положение дел в этих странах изменилось. Вопрос дня состоит не в том, стоит ли дестабилизировать, а в том, как это сделать".

Мы должны обратить внимание еще на два обстоятельства фундаментального плана, напрямую воздействующих на формирование американской стратегии. Пол Кругман видит источник нынешних американских "проблем с головой" прежде всего в "первородном грехе" американской истории - грехе рабства. Билл Ридингс же видит его в смертном грехе геноцида. Два смертных греха американской истории продолжают генерировать определенные матрицы современной американской культуры. Наследие геноцида - четкая "реалистическая" установка американского сознания, согласно которой рай на земле стоит того, чтобы его преддверием стала тотальная зачистка не только сознания, но и самой "окружающей среды", включая "дикое" население. Наследие рабства - четкая "идеалистическая" установка. Согласно ей хождение на двух ногах и наличие собственной культуры еще не дает права человеческому существу называть себя человеком. Чтобы стать человеком, человеческое существо должно пройти через угольное ушко целого ряда "инициаций" в духе "американского кредо", быть подвергнуто растворению и новому собиранию в официально признаваемое подобие Божье а ля, к примеру, Обама.

5. Движущей силой и структурной основой этой декадентской варварской революции, причем структурой, находящейся не в "полутьме", а "на самом свету", то есть в публичной сфере, является Верховный суд США и в целом правовая система. Как отмечал еще Алексис де Токвиль , "сословие служителей закона - единственное аристократическое сословие, которое без усилий может влиться в демократию и соединиться с ней успешно и надолго", при этом прецедентное право делает их неуязвимыми для общественной критики. "Служитель закона в Англии или в Америке в какой-то степени напоминает жрецов Египта, как они, он - единственный толкователь тайной науки". Поэтому, добавляет великий историк, именно "сословие законоведов служит в этой стране самым мощным и, можно даже сказать, единственным противовесом демократии".

Какое же "основное намерение" генерирует современное правовое сообщество? Это любопытная модификация старой, принадлежащей еще первопоселенцам, идеи спасения человечества в богоизбранном народе Америки. По словам Дж.Уинтропа , Бог "оставил Америку для тех, кого он наметил избавить от своей всеобщей кары, так же как он однажды послал ковчег для спасения Ноя". К шестидесятым годам XX века, по словам Пола Бьюкенена, "это обманчивое видение привело страну от первоначальной идеи об Америке как о подающем пример эксперименте к новой идее - Америки в качестве предназначенных человечеству судьи, присяжных заседателей и исполнителя приговора в одном лице…". Не случайно, в этой связи, возмутительное своим упрямством и обескураживающее наглостью, навязывание всему миру юрисдикции американских судов.

Таким образом, картина "движущих идей" американской национальной стратегии прояснилась еще больше. В последние десятилетия в США возник симбиоз "революционных" апокалиптиков и "сверхконсервативных" постпуритан. И эти бесы являются актерами первого плана в новой "американской трагедии". Какой человек востребован доведенной до абсолютизма юридической машиной? Ей нужен человек, лишенный духовных и социальных корней, да и собственных убеждений. Такой конформный человек в аморфном обществе и является идеальным "клиентом" для превысившей все разумные ограничения юридической власти. В этой связи становятся более понятными тенденции к максимальной фрагментации общества и личности, возобладавшие после 1968 года.

6. Реальная американская "большая стратегия" частично прочитывается в таких документах, как "Контуры мирового будущего: Доклад по "Проекту - 2020" Национального разведывательного совета (НРС)". В нем рассмотрены четыре сценария: "Давосский мир", "Pax Americana", "Новый Халифат" и "Контур страха". Все эти сценарии не исключают, а дополняют друг друга. Политика демократов больше ориентирована на оппозицию "Давосского мира" - "Контуру страха", а политика республиканцев на противопоставление "Pax Americana" - "Новому Халифату". Причем, американские геостратеги совсем не стремятся не допустить появление "Нового Халифата" или возникновение "Контура страха". Скорее наоборот, путь к раю "Давосского мира" и "Pax Americana" лежит для них через "чистилище" "Контура страха" и "Нового Халифата". Именно "выпарив" (термин, введенный Г.Киссинджером) противостоящие им структуры и их носителей, свою победу над миром они смогут считать наиболее прочной.

Тут мы и обнаружим стратегические резоны бесцеремонного вмешательства в ливийские события, одной из целей которого явилось упреждение дальнейшего усиления влияния Китая в Африке (сценарий "Контура страха") и предупреждение быстрого и всеохватного панарабского объединения (сценарий "Нового Халифата"). Но радикальное решение вопроса - в большой евразийской войне. Поэтому американцы готовятся к решающей "схватке со злом". Однако для того, чтобы дать "зеленый свет" началу большой евразийской войны, необходимо выполнить "небольшое" условие: нейтрализовать российский стратегический ядерный потенциал. Иначе запланированная победа Америки может и не состояться. После нейтрализации российского ядерного потенциала можно будет решить и другие задачи, во-первых, запустить в России "югославский сценарий", во-вторых, экономически задушить "излишне динамичный" Китай.

Впрочем, сближение России и Европы - это процесс, рассчитанный на десятилетия. При желании или необходимости американцы вполне могли бык нему приспособиться. Но они и этого не хотят, да и необходимости нет. Пугает их, прежде всего, объективно складывающаяся ось "Москва - Берлин". Как следствие, укрепляются позиции Германии и в целом "Старой Европы" в Евросоюзе, и ослабляются позиции британского "засланного казачка". Поэтому наступление на Россию ведется, во-первых, против ЕС и его "гегемона" Германии; во-вторых, против самой России, прежде всего как ядерной державы, блокирующей стремление США "вернуть в стойло" Китай. В-третьих, обуянным жадностью и развращенным вседозволенностью американским элитам все больше хочется присоединить к своей Аляске наши восточные земли - Дальний Восток Сибирь. Прецедент-то ведь есть, а право у них прецедентное!

7. Остается главный наверно вопрос: удастся ли миру избежать Большой Евразийской войны? Может быть, и в самих США появятся силы, способные радикально развернуть вспять тенденцию общества к деградации и сползанию мира к большой войне? Ведь, в конце концов, от Американской империи, кроме высших классов, не выиграл больше никто. По данным социологических исследований, уровень жизни "простых американцев" с начала семидесятых годов XX века не вырос, а снизился. У "образованных классов" за четыре десятилетия уровень жизни вырос всего лишь на 15-20%. И все это происходит несмотря на произошедшее за эти десятилетия удвоение ВВП. То есть, выгодоприобретателем удвоения американского ВВП за последнее сорокалетие (и основным поглотителем "имперской ренты") является в самой Америке лишь "верхушка" и обслуживающий ее "креативный класс".

Вопреки прозвучавшим в шестидесятых годах тревожным предупреждениям основателей Римского клуба о крайней опасности дальнейшего увеличения социального неравенства, с тех пор оно возросло. Вот это, собственно, и объясняет ту преданность Системе, которую демонстрируют прикормленные ею интеллектуалы. Объясняет это и ту истеричность, которую демонстрируют ныне все те, чей уровень жизни несправедливо высок. Система становится настолько хрупкой, что это не может не вызывать у "выгодоприобретателей" растущей тревоги, переходящей в панику. Объективно теряющей поддержку Системе все больше требуются силовые подпорки. Еще одним "хорошим средством" спасения изживающего себя и несправедливого порядка вещей становится "военная угроза". Поэтому курс на войну будет сохраняться и главный вопрос заключается в том, сумеют ли правящие круги США развязать большую войну до наступления великого кризиса.

8. Ключевая характеристика американской ментальности - "кооперация свободных людей" - "единственная, - по словам Дж.Сантаяны , -разновидность свободы, которой обладает Америка и в которую она верит". "Духом сотрудничества,- писал он в начале XX века, - пронизано каждое политическое образование, каждое публичное собрание, каждый клуб, колледж, каждая спортивная команда. Оно прорывается наружу при каждом несчастном случае на улице … Общий инстинкт повелевает американцам бежать на помощь, улавливать направление и вписываться в общее усилие, приспосабливаясь к другим, хватаясь за любые подручные средства и используя все возможные компромиссы". Вот это качество американской ментальности, видимо, вновь удивит весь мир тем, что в одночасье сбросит всю старую ложь как змея свою старую кожу. В принципе, для того, чтобы громко объявить, что "король гол!", все готово уже и ныне. Сложившаяся система манипулирования и психологического принуждения, ее ведущие идеи и стоящие за ней социальные силы, осмыслены в дискуссиях североамериканских интеллектуалов. Многие из не очень "прикормленных" сейчас скорее "терпят", чем "вдохновляются" ею, как это было в среде советских интеллектуалов семидесятых годов XX века. Такие "семидесятые" сейчас стоят и "на американском дворе". Начались они, видимо, после кризиса 2008-2009 гг. Следовательно, сейчас на их "советском календаре" год 1975-1977. Устои Системы еще представляются незыблемыми, но история уже начала "обратный отсчет". До начала андроповских реформ оставалось 5-7 лет, до начала горбачевской перестройки 8-10 лет, до "парада суверенитетов" 13-15 лет. Соединенным Штатам в XXI веке, думаю, развал не грозит. Но новая Великая депрессия, видимо, неизбежна.

В американской культуре есть что-то неотразимо магическое и привлекательное. Поэтому надеюсь, что рано или поздно, но в любом случае не позднее 2030 года, американцы вновь запустят генетическую программу развития, воспроизводящую их самобытную силу и мощь. Это не имеющая аналогий в европейских культурах, возможно, индейская по своей сути и своему происхождению, способность американцев к созданию свободных ассоциаций. Это и их ощущение радости быть "здесь и теперь". Вопрос лишь в том, сумеют ли правящие круги США погрузить Евразию в кошмар великой региональной войны и вновь "проехаться" за счет остального мира или мир устоит до того времени, когда экономический и социальный кризис запустит в самой Америке новую программу развития.

Правда и мифы об интернете вещей. Что должен знать саратовский бизнес Технология интернета вещей, которую еще называют IoT, прочно вошла в нашу повседневную жизнь. Согласно недавнему исследованию IDC, российский рынок интернета вещей по итогам 2018 года уже превысил 250 млрд рублей, и инвестиции в эту сферу будут расти в среднем на 18% ежегодно. В Саратове все условия для развития IoT уже созданы – в феврале 2019 года компания МТС объявила о запуске сети NB-IoT, предназначенной специально для работы десятков тысяч датчиков и других умных устройств, используемых в производстве, городском хозяйстве и других сферах.

0.)

Родился в Москве 14 сентября 1928 года. Во время Великой Отечественной войны был эвакуирован в Узбекистан, где с 14 лет почти до окончания войны работал на сахарном заводе. По возвращении в Москву был мобилизован на трудовой фронт и работал слесарем на 45 авиамоторном заводе. Учился на физико-техническом факультете МГУ. Затем, будучи в звании доцента по кафедре высшей математики, преподавал в МИФИ, МИСИ, МХТИ им. Д. И. Менделеева, МИИТ и ряде других ВУЗов. Защитил кандидатскую диссертацию по философии в 1970 году. В начале своей литературной деятельности подготовил ряд статей и книг по истории математики и математической логике. Постепенно центр тяжести его интересов сместился к религиозной философии. Много лет был профессором Российского Православного Университета, преподавал философию, философию права и всеобщую историю. Одна из первых его книг о православной философии («Мысли перед рассветом») была опубликована в Париже в 1980 году. Этот факт, а также его участие в альманахе Василия Аксёнова «Метрополь» было расценено как диссидентство, и Виктор Николаевич был уволен с работы. С того момента его карьера математика окончилась. Вплоть до развала Советского Союза В. Н. Тростников работал сторожем, каменщиком, чернорабочим, прорабом.

Его работы по православному богословию, философии, истории и политике печатались в журналах «Москва», «Молодая гвардия», «Православная беседа», «Литературная учёба», «Русский Дом», «Энергополис», еженедельнике «Аргументы и факты», газетах «Завтра», «Правда», «Литературная газета», а также в других печатных СМИ. Общее число таких публикаций достигает нескольких сотен.

В последние годы своей жизни Виктор Николаевич писал книги о православной философии и проблемах современного богословия. В 2012-2014 годах в издательстве «Димитрий и Евдокия» вышли книги «Всмотрись - и увидишь», «Имея жизнь, вернулись к смерти» и «Разговоры о нашей жизни», составляющие по замыслу автора трилогию. Также в 2014 году в том же издательстве вышла стихотворная книга Виктора Николааевича «Мы - Третий Рим». В 2015 году была издана книга «Мысли перед закатом», получившая премию Литературной газеты «Золотой Дельвиг». Предполагалось, что эта книга будет последней, но летом 2016 года Виктор Николаевич написал еще одну «После написанного», которая вышла в январе 2017 года.

Помимо литературной деятельности Виктор Николаевич вел большую лекционную работу на радио и телевидении.

Список работ

Книги:

Элементарная теория ускорителей заряженных частиц. - М.: Учпедгиз, 1962. - 84 с., 10 000 экз.;

Физика: близкое и далёкое. // 1963 М. из-во «Знание»;

Человек и информация. - М.: «Наука», 1970

Конструктивные процессы в математике. М.: «Наука», 1975

Математики о математике

Загадка Эйнштейна. - М.: Знание, 1971

Жар холодных чисел и пафос бесстрастной логики. Формализация мышления от античных времен до эпохи кибернетики // 1977 г. из-во «Знание» (в соавторстве с Бирюковым Б. В.)

Мысли о России // «Русское возрождение» Нью-Йорк, 1987;

Мысли перед рассветом. - Париж, 1980, 360 с.; М., 1997 из-во «Штрихтон»;

Научна ли научная картина мира? // Новый мир, 1989, № 12;

Мысли о любви //Кубань, 1994;

«Им же вся быша» // Москва. 1995, № 1;

Понимаем ли мы Евангелие? // М., 1997;

Бог в русской истории. // Одесса, 1998;

Философия супружества. // М., 1999.

История одного предательства. //М.: 2000.

Православная цивилизация // 2004.

Трактат о любви. Духовные таинства // 2007 М. из-во «Грифон»

Россия земная и небесная // 2007 М. из-во «Грифон»

Бог в русской истории. // М. 2008 из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви

Быть русскими - наша судьба // 2009 М. из-во «Грифон»

Вера и разум. Европейская философия и её вклад в познание истины // 2010 М. из-во «Грифон»

Жар холодных чисел и пафос бесстрастной логики. Формализация мышления от античных времен до эпохи кибернетики // 2009 г. из-во «Либроком»

Кто мы? Русские, украинцы, белорусы. // 2011 М. из-во Московской Патриархии

Всмотрись - и увидишь. // М. 2012. из-во «Димитрий и Евдокия»

Имея жизнь, вернулись к смерти. // М. 2013 из-во «Димитрий и Евдокия»

Разговоры о нашей жизни // М. 2014 из-во «Димитрий и Евдокия»

Мы - Третий Рим (поэма) // М. 2014 из-во «Димитрий и Евдокия»

История как божий промысел. // М. 2014 из-во Институт русской цивилизации (в соавторстве с Катасоновым В. Ю., Шимановым Г. М.)

Конструктивные процессы в математике. Философский аспект. // 2014 из-во «Ленанд»

Мысли перед закатом. // М. 2015 из-во «Димитрий и Евдокия»

После написанного. // М. 2016 из-во "Димитрий и Евдокия"

Лекции («беседы»):

Русские православные мыслители XIX века

Религия и наука

В начале было крещение // М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви

Бог в русской истории// М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви (Московский Патриархат)

Россия в XXI веке // М. 2011, 2012 из-во «Единство и Согласие»; М. из-во «Димитрий и Евдокия»; М. 2012 из-во «Бодрствование»

Христианское миропонимание и наука. Русские православные мыслители 19 в.// М. из-во Издательский Совет Русской Православной Церкви

1020-летие Крещения Руси. В начале было крещение.

На 90-м году жизни, в день своего тезоименитства, скончался русский ученый-математик и православный мыслитель .

Виктор Тростников родился в Москве в 1928 году. Во время Великой Отечественной войны был эвакуирован в Узбекистан, где работал на сахарном заводе. По возвращении в Москву учился на физико-техническом факультете МГУ. Преподавал высшую математику в МИФИ, МИСИ, МХТИ им. Д. И. Менделеева, МИИТ и ряде других вузов.

Защитил кандидатскую диссертацию по философии в 1970 году. В начале своей литературной деятельности подготовил ряд статей и книг по истории математики и математической логике.

Постепенно центр тяжести его интересов сместился к религиозной философии. Много лет был профессором Российского Православного Университета, преподавал философию, философию права и всеобщую историю. Одна из первых его книг о православной философии («Мысли перед рассветом») была опубликована в Париже в 1980 году.

Этот факт, а также его участие в альманахе Василия Аксёнова «Метрополь» было расценено как диссидентство, и Виктор Николаевич был уволен с работы. С того момента его карьера математика окончилась. Вплоть до распала Советского Союза В. Н. Тростников работал сторожем, каменщиком, чернорабочим, прорабом.

Вплоть до последнего времени Виктор Тростников писал и публиковал книги о православной философии и проблемах современного богословия. В 2015 году была издана книга «Мысли перед закатом», получившая премию «Литературной газеты» «Золотой Дельвиг». Предполагалось, что эта книга будет последней, но летом 2016 года Виктор Николаевич написал еще одну «После написанного», которая вышла в январе 2017 года.

Наиболее важные работы автора: «Конструктивные процессы в математике», «Мысли перед рассветом», «Православная цивилизация», «Основы православной культуры», «Бог в русской истории», «Кто мы?», «Вера и разум. Европейская философия и ее вклад в познание истины», «Всмотрись - и увидишь», «Имея жизнь, вернулись к смерти».

Из интервью Виктора Николаевича Тростникова о главной идее своей книги «Бог в русской истории»:

- Я хотел показать на конкретном историческом материале, что история делается на Небесах и одним из элементов Божия замысла об истории есть именно многополярность цивилизаций. В книге на исторических фактах показано, как Промысл Божий вопреки всем обстоятельствам сохранял православную цивилизацию. И если так действительно происходило и это угодно Господу, то нас это вдохновляет, и в этой книге может найти ответ всякий задающий вопрос: «Погибла духовно Россия или нет?» Анализ нашей русской живучести убеждает в том, что простого, «природного» объяснения здесь недостаточно. Не может быть такой природной живучести: народ давно сошел бы со сцены, учитывая все перипетии нашей истории, такие, например, как монгольское иго, польско-литовская интервенция, колоссальный протестантский нажим при Петре I и Анне Иоанновне, нажим со стороны советской атеистической власти. Русский народ давно превратился бы в немцев или татар, но мы всегда оставались русскими, а без Божией помощи это невозможно. В своей книге я на фактах показываю, как в решающие моменты, когда уже казалось, что Россия скоро перестанет быть Россией, вдруг происходило нечто совершенно неожиданное - и угроза отступала. Это «неожиданное» буквально посылалось нам с неба - другого объяснения нет. Значит, Господу нужна наша цивилизация.